-----> крадучись от лагеря.
Собакой побитой в бедро Киарансали ты упёрся ссутуленным плечом и, не хотя совершенно вгрызаться в ножища, пахнущие лесом и дорожной пыльцой, тихо шествовал, невольно доверяя доминанту. Невидимой ярмой замучены шейные язвы, клубившихся смерчей липучих мух — без счёта, а ты шёл под кронами древ, плача кровушкой. Она несколько подзапеклась коркой на лохматых щеках, но всё ещё источала ароматы коррозийного металла. От окровавленного жар шёл, тебе смыть хотелось побыстрее ручейком багровевшие струи.
Разверзался алчущий рот леса; ты почти безошибочно мог определить, далече ли родный лагерь. Мокрая, словно её облизали, травка слюнявила рахитичные лапы, веял воздух прокисший, не иначе, плесенью, ты лап не щадил — семенил за самкой, ведущей с умной мордой тебя до горного ручейка. Знавал ты гористость родных земелек? а верхушку той ели, где села дородная белка? Угрюмым мычанием будет ответ. Ты мыслью, мечтавшей в размягчённом мозгу, ныне жил, «а долго ли до ручья?» думал: «а досыта изъиздевались нахальные и едкие ульви над омежкой?» Помедлил за Киарансали, столбенея пред самым желанным — пред горным ручьём.
— Спасибо. — пробормоталось слово настолько скоро, что звучало как «спсиб». Бок волчий, такой тёплый, удалился куда-то, и ты, беззащитный, лапы переставлял медлительно, у крутого бережка боясь навернуться. Ты подавился голодом, подступавшим к гландам, а оттого благодарность искреннюю исковеркал до неузнаваемости, будто болтал ты о всякой дряни. Из-под потолочка заверещала оголтелая птичинка, ты, дыхание затаив, забоялся, будто лес — не родное что-то, страшное.
Берег пах чёрной гнилью, вода отдавала ядом трупным, но ты, зверь лютый, лакал жидкость-рай с подобострастием, словно самому небесью лизал. Ты не видел, правда, но побагровела вода округом твоего рыла. От крови, вестимо.
Плевочки рыбьи ты заглотал с наслаждением, лишнюю влагу с редких усов убрал прикусанным языком и уставился незряче на якобы Киарансали, ведь ты полагал, что она не меняла своего положения.